— Скоро таким образом можно будет звезды двигать, — говорит Бентли. — Судьбы менять. Фотография — это только начало.

После очень долгого молчания я тихо говорю, не сводя глаз с монитора компьютера:

— Мне не хочется расстраивать тебя, но… но я думаю, что ты — ублюдок.

— Был ты там или не был? — спрашивает Бентли. — Все зависит от того, у кого спросить, да и это теперь не играет особой роли.

— Не смей… — начал было я, но тут же забыл, что хотел сказать.

— Я должен показать тебе кое-что еще, — говорит Бентли. — Но сначала сходи и прими душ. Где ты пропадал? Ты весь в говне. Дай-ка соображу. В баре Vendome?

В душе я фыркаю как загнанная лошадь и вспоминаю два самых последних пункта в гигантском списке с самыми свежими датами:

«ВИКТОР» Вашингтон, округ Колумбия, с Самуэлем Джонсоном (отец)

«ВИКТОР» Вашингтон, округ Колумбия, с Салли Джонсон (сестра)

22

После душа меня отводят вниз, в помещение тира (Бобби считал, что это ненужная роскошь, но Брюс Райнбек не соглашался с ним), представляющее собой комнату внутри другой комнаты, расположенной в том, что, по моим предположениям, должно быть подвалом того самого дома то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане. Там сына французского премьера, привязанного к стулу, подвергают медленному отравлению. Он обнажен, кожа его блестит от пота, кружочки конфетти плавают в луже крови, сворачивающейся на полу под ним. Его грудь почти вся почернела, оба соска отсутствуют, и из-за яда, который постоянно вводит ему Брюс, он дышит с большим трудом. Во рту у него удалено четыре зуба, а кожа на лице растянута в стороны проволокой, причем пара витков ее пропущено сквозь губы, так что со стороны кажется, будто сын французского премьера улыбается мне. Еще один провод воткнут в рану на его животе и прикреплен к печени, и по нему туда подводится электричество. Время от времени сын французского премьера теряет сознание, но его тут же снова приводят в чувство. Ему вводят новую порцию яда, затем морфий, а Бентли снимает все это на видео.

В комнате под землей стоит сладковатая вонь, и я пытаюсь не смотреть на жуткую пилу, которая лежит на чемодане от Louis Vuitton, но смотреть больше не на что, а в комнате играет музыка — преимущественно две радиостанции: NOVA или NRJ. Брюс непрестанно задает актеру вопросы на французском — у него целый список из трехсот двадцати пунктов, причем многие вопросы повторяются через равные промежутки, в то время как Бобби смотрит на все это, сидя на стуле вне кадра, с угрюмым выражением на лице. Сыну французского премьера показывают фотографии, он дико таращится на них, но не знает что сказать.

— Задай ему снова вопросы с двести семьдесят восьмого по двести девяносто первый, — внезапно бросает Бобби. — Сперва в обычной последовательности, а затем — в последовательности С.

Затем он приказывает Брюсу ослабить проволоку, оттягивающую губы, и сделать еще один укол морфина.

Я бессильно прислоняюсь к стене, и моя нога от неподвижности вскоре затекает. Пот течет по щекам Бентли, снимающего на видео все происходящее, и Бобби еще раз просит поменять его угол съемки, но Бентли заверяет Бобби, что его лицо не попадает в кадр. К сыну французского премьера внезапно возвращается сознание, и он начинает выкрикивать ругательства. Видно, что Бобби ужасно разочарован. Брюс делает перерыв, вытирает лоб полотенцем от Calvin Klein, делает глоток теплого выдохшегося пива Becks. Бобби закуривает сигарету и делает знак Брюсу вырвать у сына французского премьера еще один зуб. Бобби складывает руки на груди, зевает и смотрит в потолок.

— Вернись к четвертому разделу, задавай вопросы в последовательности В.

И снова ничего не происходит. Актер ничего не знает. Он учил другой сценарий. Он не играет эту сцену так, как хотелось бы Бобби. Ошибка кастинга. Он не подходит для этой роли. Все кончено. Бобби командует Брюсу, чтобы тот облил кислотой руки актера. Боль искажает черты его лица, и он, глядя на меня, разражается бесполезными криками, а затем ему отпиливают ногу.

21

До актера, играющего сына французского премьера, доходит наконец, что отныне для него уже ничего окружающее не имеет значения, — это понимание пришло к нему в комнате, расположенной в подвале того самого дома то ли в восьмом, то ли в шестнадцатом аррондисмане. Он гонял по итальянской Ривьере в кабриолете «мерседес», играл в казино в Монте-Карло, лежал в Аспене посреди солнечного патио, засыпанного местами снегом, и девушка, которая только что выиграла серебряную медаль на Олимпиаде моделей, подходила к нему на цыпочках и ревниво целовала его. Он выходил из нью-йоркского клуба «Sky» и скрывался в туманной ночи. Он встречался со знаменитыми негритянскими комиками и выпадал из лимузинов. Он катался на колесе обозрения, разговаривая по мобильнику, а его восхищенная подруга сидела рядом и прислушивалась к обрывкам разговоров. Он сидел в пижаме и наблюдал, как его мать медленно пьет мартини, а за окном сверкали молнии, и он только что подписал своими инициалами рисунок с белым медведем, который он нарисовал для нее. Он пинал футбольный мяч по бескрайнему футбольному полю. Он старался не отводить глаз, встретившись с волевым взглядом отца. Он жил во дворце. Непроглядная темнота, извиваясь, заструилась к нему — пляшущая и лучистая. Все было таким случайным: надежды, страдания, желания, слава, признание. Щелкает затвор фотоаппарата, и что-то начинает падать в его сторону, какая-то фигура в капюшоне, и когда она обрушивается на него, он в последний раз поднимает глаза и видит над собой морду монстра с головой гигантской мухи.

20

Мы на званом ужине в квартире на рю Поля Валери, что между авеню Фош и авеню Виктора Гюго, и все несколько подавлены, потому что значительный процент приглашенных погибли вчера при взрыве «Ritz». Чтобы утешиться, люди отправились делать шопинг, и им можно простить и это, и то, что они совершали покупки с чрезмерным воодушевлением. Сегодня вечером — букеты полевых цветов и белых лилий, сегодня вечером — редактор парижского бюро «W», Донна Каран, Эрин Лаудер, Инесс де ля Фрессанж и Кристиан Любутин, которому кажется, что я ему хамлю, и, вероятно, так оно и есть, но, скорее всего, я просто достиг такого состояния, когда уже на все наплевать. Сегодня вечером — Аннетт Бенинг и Майкл Стайп в помидорно-красном парике. Сегодня вечером — Тамми под героином, безмятежная, с остекленевшим взором, с губами, распухшими от инъекций коллагена и густо смазанными гигиенической помадой на основе пчелиного воска, скользит среди гостей, останавливаясь, чтобы послушать, что говорят Кейт Уинслет, или Жан Рено, или Полли Уолкер, или Жак Гранж. Сегодня вечером — повсюду запах дерьма, он проникает в каждый уголок. Сегодня вечером — еще одна беседа с шикарным садистом, увлекающимся оригами. Сегодня вечером — еще один безрукий, который размахивает культей и возбужденно шепчет: «Говорят, придет сама Наташа!» Сегодня вечером — загорелые люди, только что с пляжа в Ариэл-Сэндс на Бермудах, причем некоторые загорели настолько, что выглядят так, словно им только что сделали пересадку кожи. Сегодня вечером я пытаюсь связать все это воедино, мучимый страхом и головокружением, вливая в себя одну порцию «Ву-Ву» за другой.

После того как мобильник Бобби звонит и Бобби исчезает из комнаты, старательно пыхая сигарой, зажатой в той же руке, что и телефон, и прикрывая свободной рукой второе ухо, чтобы заглушить шум толпы, Джейми подходит ко мне.

— Похоже, что он действительно на седьмом небе, — говорит мне Джейми, показывая на Доминика Сиропа.

У Джейми — удивительно гибкая фигурка в этой тинейджерской юбочке и туфельках за 1.500$, и она жует какое-то итальянское печенье.

— Ты выглядишь сегодня просто великолепно, — говорит она.

— Чем лучше выглядишь, — бормочу я, — тем больше видишь.